СЕТЕВЫЕ РАЗГОВОРЫ: ПУТЬ ИЗМЕНЫ

С именем Евгения Евтушенко связано многое в нашей литературе. Он (в компании с А.Вознесенским, Р.Рождественским, Б.Ахмадулиной) в шестидесятые годы ворвался в русскую поэзию громко, смело, вывел поэтическое слово на уличные эстрадные подмостки и концертные залы. Они — эстрадники, или, как их тогда называли, «громкие поэты» — действительно всколыхнули, взбудоражили тихое, скованное морозом цензуры море российской поэзии, вдохнули в нее азарт, страсть, молодое сбивчивое дыхание, грохот сверхзвуковых лайнеров, вызвали к ней настоящий, широкий, неподдельный интерес всего нашего общества, воспрянувшего духом после хрущевской наивной «оттепели» в культурной жизни страны.
Многие из нас зачитывались их стихами, многих подкупали в них не только молодой задор, крик, эпатаж, задиристость, но и некая глобальность, «бесстрашие» в выборе тем, прикасавшихся к острым проблемам жизни страны и мировой политики: «Двадцатый век нас часто одурачивал. Нас, как налогом, ложью облагали...», «Я распят, как Христос, на крыльях самолетов, летящих в эту ночь бомбить детей Христа».
Многим нравилось, что Е.Евтушенко клеймит в стихах «сопливый фашизм», апартеид, американское вторжение на Кубу и во Вьетнам. Многие из нас, тогда еще юное поколение, заучивали наизусть огромные куски из «Братской ГЭС» («Казнь Стеньки Разина», «Диспетчер света», «Коммунары не будут рабами», «Бал выпускников»...) и, подражая поэту, сами лезли на сцены художественной самодеятельности, размахивали руками и драли глотки перед замершим и удивленным залом, срывая аплодисменты и дешевенькие призы:

Бал, бал,
 

бал на Красной площади!

Бал в двенадцать баллов — бал выпускников!

Бабушка, вы мечетесь, бабушка, вы плачете, — ваша внучка, бабушка, уже без каблуков.
 

Но мы обольщались и евтушенковской лирикой 60-х годов. Вечерами, гуляя с подругами по темным скверам, мы вкрадчивым голосом читали им нечто, как нам казалось, загадочное и неотразимое:

«Стою у дерева, молчу и не обманываю, гляжу, как сдвоенные светят фонари, и тихо трогаю рукой, но не обламываю сосульку тоненькую с веточкой внутри». Или: «Скулит наш бедный пес до умопомраченья, то лапой в дверь мою, то в дверь твою скребя. За то, что разлюбил, я не прошу прощенья. Прости меня за то, что я любил тебя». Наши подруги смотрели на нас восхищенными глазами и затаенно вздыхали...
Помню, как в 1968 году в журнале «Юность» я, уже сам пытавшийся сочинять, прочитал поразившее меня стихотворение. Начиналось оно необыкновенно лирично, грустно и проникновенно:
 

Идут белые снеги,

как по нитке скользя...

Жить и жить бы на свете,

да, наверно, нельзя.
 

И заканчивалось оптимистически, глубоко и патриотично:
 

Быть бессмертным не в силе,

но надежда моя:

если будет Россия,

значит, буду и я.
 

Вообще, надо сказать, стихи Евтушенко тех лет отличались высоким патриотизмом, что, собственно, и подкупало в них многих читателей и поклонников его давнего таланта. Достаточно вспомнить прозвучавшую на весь мир песню:
 

Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и вам ответят их сыны,
хотят ли русские войны.
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли.
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
 

Такие слова запоминались надолго, закреплялись в душе намертво, потому что в них трепетала еще не угасшая боль и была настоящая правда.
Но время шло. Е.Евтушенко в своих стихах откликался чуть ли не на все мировые проблемы и события внутри страны. Постепенно над ним засиял ореол заступника всех униженных и оскорбленных, незаслуженно репрессированных и притесняемых в любой точке земного шара, будь то бывший заключенный «Ваня» («Итальянские слезы»), безработная бродвейская актриса («Нет роли») или узники самосовских тюрем в Никарагуа. Поэт словно бы всерьез поставил перед собой задачу все раны и страдания этого мира взять под свою защиту и как бы осенить их своей широкоохватной и неутомимой лирой. Он, похоже, и сам уверился в том, что эта ноша ему по плечу. И пошли самоуверенные признания: «...всей шкурой чувствую, как брата, любого нищего земли», и начались многозначительные стихотворные заверения типа этого:
Ты учти, Белый дом (никуда эту правду не денете!), —
 

на блокноте моем капли крови и Кинга, и Кеннеди.

Слезы выдавил газ, под дубинками кровью я харкаю.

Я надеюсь на вас, мои внуки из Беркли и Гарварда!
 

Или такие:
 

Да, я тот большевик, кто борец в Петрограде,

Нью-Йорках, Парижах,
 

в ком кричит боль живых вместе с болью погибших.

Да, я тот большевик, пролетарски всемирный и русский,

Чья душа — броневик, против сволочи временной прущий.
 

Подобная всеядность начинала настораживать. Возникало недоумение: куда девались лиричность, нежность, человечность, теплота, таинственность, которые не могли же так легко и просто выветриться из его стихов на сквозняках мировых пространств после многочисленных загранкомандировок, круизов, международных симпозиумов, разного рода фестивалей и т.д.? (По собственному признанию, он побывал в девяноста двух странах). Ведь поэт, думал я, если он таковой по природе своей, должен везде оставаться поэтом, даже и откликаясь на трудности жизни эфиопских крестьян. Ведь душу поэта, верилось мне, не так-то просто соблазнить, изломать, подкупить баснословной рекламой радио и телевидения, мировой известностью, выступлениями на стадионах и бесчисленными огромными публикациями в центральной прессе: в «Правде», «Известиях», «Комсомольской правде», «Труде», «Литературной газете», в престижных изданиях («Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Москва», «Юность», «Огонек» и т.д.), где одна за другой после его загранпоездок и внутрисоюзных командировок выходили многословные и слишком претенциозные поэмы: «Коррида», «Под кожей статуи Свободы», «Пушкин-ский перевал», «Казанский университет», «Снег в Токио», «Просека» (о БАМе), «Ивановские ситцы», «Северная надбавка», «Голубь в Сантьяго», «Непрядва», «Мама и нейтронная бомба» (которой он все же «добил» комиссию по Государственным премиям...) и, наконец, «Фуку».
Не скрою, долго во мне боролись противоречивые чувства по отношению к Евтушенко, долго я не мог разобраться (и, наверное, не я один): что же это за явление такое? Пока в конце концов не пришел к убеждению: поэт разменивает талант на популярность, комфорт, гонорары и тиражи. Трудно сказать, сознательно ли он на это пошел, но не сомневаюсь в том, что теперь эта сделка им осознана, принята как данность, как факт. Он знает, что душа его насквозь изъедена дьяволом барыша и политиканства. Ждать от нее чего-либо живого, естественного, честного, родного и человеческого уже трудно. Такого поэта больше нет. И только подтверждением этой мысли является уход Евтушенко в кинематограф, где, впрочем, также у него не получается ничего правдивого, серьезного, ценного.
Страсть к политиканству в натуре бывшего поэта красноречиво проявилась и еще сильнее подтвердилась в нахрапистом стремлении любыми путями прорваться в народные депутаты СССР. Окольными, прямо-таки детективными путями — прорвался. Выступил на Первом съезде народных депутатов с крикливой демагогической «обвинительной» речью против... нашей армии (вспомним эти слова: «Не только за свою страну солдаты гибли в ту войну...»). Против армии, спасшей мир от фашизма, с которым всю жизнь в стихах воевал Евтушенко.